Сто тридцать лет назад, двадцать первого марта 1889 года в Киеве родился Александр Николаевич Вертинский.
Лет сорок назад отмечать эту дату не пришло бы в голову никому.
Но чем больше проходит времени, тем понятнее, что Вертинский - это на века. Количество публикаций о нем растет обвально: от диссертаций, до наивно-спекулятивных эссе о "кокаиновом холоде ".

В прокат выходит документальный фильм «Александр Вертинский. Одинокий странник». Снимается фильм художественный.

При этом искусствоведы и музыкальные критики до сих пор так и не дали четкого определения созданному Вертинским жанру. Проблема жанра вообще - минное поле для критика, а в случае с Вертинским особенно. Вряд ли это песни, сам артист одно время называл их ариэттами или ариэтками, но это название как-то не прижилось, хотя людям нашего поколения при этом названии вспоминается Бродский, говоривший про свои стихи "мои безделки".

Некоторые критики говорили, что это - «песни-новеллы», иногда их называли «песнями настроения», а на афишах нередко писали «Печальные песенки Александра Вертинского», и хотя многие его песни полны умной (а нередко и злой) иронии, а иногда и милого юмора это определение стало популярным. Видимо, пушкинское "печаль моя светла", подсознательно вспоминаемое сразу при произнесении этого слова, и правда лучше всего описывает творчество артиста.
Но все эти слова не определяют творчества Вертинского. Печальные песенки пели многие – Иза Кремер, Белла Шеншева ( Казароза), другие. И маску использовали многие: Михаил Савояров выступал в гриме и жабо, в костюме Пьеро с зачерненным лицом пел свои песни Михаил Кузмин. Но говоря о маске и о печальных песенках, в первую очередь мы вспоминаем не их.

Вертинского нельзя назвать поэтом первого ряда( хотя, возможно, он не попал в него только в перенасыщенном растворе русской поэзии). В его текстах видны влияния «песенок» Михаила Кузмина, «сатириконцев» (Тэффи, Саши Чёрного), эгофутуриста Игоря-Северянина, и, конечно, символистов, в первую очередь, Александра Блока.
И созданный им «многомерный» сценический, «живописный» и собственно поэтический образ Пьеро — вариация на тему неизменной в серебряном веке commedia dell'arte — тоже на первый взгляд не новинка.

Но давайте посмотрим на него внимательно. Этот образ не был расчетливым копированием модного символа в надежде на успех. Даже первые рецензенты могли называть (и называли) Вертинского «декадентом», но никогда «подражателем».
Дело в том, что условность маски как нельзя лучше подчеркивала именно театральную природу его искусства, его личностность и многомерность. При этом, в какой бы перечень имен мы не стремились вписать Вертинского, его собственное имя будет стоять особняком. И, прекрасно понимая, что Вертинский уступает по дарованию очень многим поэтам Серебряного века, мы не можем при этом не поставить его в истории культуры в один ряд с ними. Почему же?
"Петь я не умел! Поэт я был довольно скромный, тем более наивный! Даже нот не знал, и мне всегда кто-нибудь должен записывать мои мелодии. Вместо лица у меня была маска», - писал сам Вертинский, задаваясь вопросом, что же так привлекало публику. И сам отвечал на него: «Прежде всего наличие в каждой песенке того или иного сюжета. Помню, я сидел на концерте Собинова и думал: «Вот поёт соловей русской оперной сцены… А о чем он поёт? Розы-грёзы. Опять розы. Соловей — аллей. До каких пор? Ведь это уже стёртые слова! Они уже ничего не говорят ни уму, ни сердцу.
И я стал писать песенки-новеллы, где был прежде всего сюжет..."
Да, Вертинский начал исполнять свои «печальные песенки» (играть свои маленькие трагедии) в гриме и костюме Пьеро. Но снял этот костюм вместе с маской в послереволюционные годы, когда очень многие в советской России эти маски надели. И не изменилось ничего. Оказалось, что костюм и грим, которые многим виделись основой сценического образа Вертинского, могут быть убраны. Его темно-синий фрак, в котором он выступал с двадцатых годов, не был старомодным, он стал вызовом времени и обстоятельствам. В облике Вертинского была та тихая непреклонность, которая производила гораздо большее впечатление, чем эпатажная желтая кофта Маяковского.

Центральная метафора творчества артиста - «мир-театр», «мир-игра», прекрасно работает и без костюма и грима. И вот тут очень значимым оказывается то, что Александр Николаевич видит себя еще и поэтом.

"К своему творчеству я подхожу не с точки зрения артиста, а с точки зрения поэта. Меня привлекает не только одно исполнение, а подыскание соответствующих слов и одевание их в мои собственные мотивы...”, - так писал он о своей работе.

И при этом он видит себя не просто поэтом, а продолжателем огромной традиции русской литературы. И его Пьеро часто становится той куклой, о которой писал Анненский.

Бывает такое небо,

Такая игра лучей,

Что сердцу обида куклы

Обиды своей жалчей…

В Париже Вертинский был очень близок с поэтами так называемой «Парижской ноты» - Ивановым, Адамовичем…все они считали себя литературными учениками Анненского…и слезы куклы в эти годы все чаще заставляли вспоминать про слезинку ребенка.

Александр Галич вспоминал о Вертинском времени его советской жизни:

«Сам - актер, певец, поэт, он умел слушать, особенно умел слушать стихи. И вкус у него на стихи был безошибочный. Он мог сфальшивить сам, мог иногда поставить неудачную строчку, мог даже неудачно (если ему было удобней) изменить строчку поэта, на стихи которого писал песню,- но чувствовал он стихи безошибочно. И когда я прочел ему в первый раз стихотворение Мандельштама "Я вернулся в мой город, знакомый до слез", он заплакал, а потом сказал мне:
"Запишите мне, пожалуйста. Запишите мне".

Часто я читаю отзывы о Вертинском в стиле: "Какая грусть по невозвратным и прекрасным временам»… далее в соцсетях следует картинка с вальсирующими дамами в длинных платьях и кавалерами во фраках.

Но! Песни Вертинского (как и большая часть романсов) созданы во времена, описанные в "Конармии", "Беге", "Черном обелиске" и "По ком звонит колокол". Ни длинных платьев, ни фраков уже не было. Были красные косынки, пулеметные ленты и противогазы. Были забастовки, книжные костры, война в Испании. 
Написать про балерин, скрипачей, бутылку вина под хруст французской булки в Европе 1912 года мог почти каждый талантливый человек.
Писать об этом, когда "на плечи бросается век-волкодав", решались немногие. Но именно они своими "песенками" спасли великую традицию русской литературы, в которой маленький человек был не винтиком, а говорил читателю "я - брат твой".

Сквозь абстрактные и театральные образы героев песен Вертинского проступали реальные судьбы и реальная история. Проступала эпоха. И оказалось, что самые точные слова о ней, о ее героях, жертвах и мучениках сказал артист. Не мудрец, не мыслитель, не политик.

…и никто не додумался просто встать на колени…

Вертинского пели очень многие. С разной степенью успешности. И это связано с тем, что, во-первых, для того, чтобы понимать и принимать его поэтический мир, надо быть поэтом самому, а во-вторых - поэзия и поэтика Вертинского при кажущейся внешней богемности этически является глубоко христианской, связанной с такими понятиями, как память, сострадание, любовь, прощение, покаяние, терпение, смирение и искупление.

Народный артист России Олег Погудин поет песни Вертинского почти тридцать лет, со времени учебы в театральном институте. И в его случае мы видим идеальное совпадение (но не копирование) базовых концептов творчества Александра Николаевича, переосмысленное и художественно освоенное человеком другого поколения. Ну а про то, что человек, отдавший тридцать лет сцене, знает о бродягах и артистах все, говорить не приходится. Во время исполнения Погудиным песен Вертинского люди плачут, смеются, удивляются, аплодируют не жалея ладоней и уходят из зала счастливыми.
В чем же секрет Александра Вертинского, по мнению Олега Погудина?
- "Я думаю, в том, что, прежде всего, он был огромным и очень искренним актером. Его нельзя назвать "исполнителем", он не исполнял свои произведения, а творил на сцене свой мир, свою вселенную. И этот мир он оставил нам. Вертинский "собирал" вокруг своего лирического героя бродячую труппу, с балеринами, актрисами, шарманщиками, попугаями и обезьянками. Казалось бы, это далеко от реальной жизни. Но этот его мир для многих оказался убежищем, потому что там были масштабы, соразмерные человеку. Там в этом мире были бедность, одиночество, разочарования, тоска по Родине (а ее ведь в это время потеряли не только те, кто оказался в эмиграции), но рядом - вера в милосердие, сострадание и доброго Бога. Первая его книга, прочитанная мною еще в детстве, называлась « Четверть века без родины», потом была еще одна «Я артист - воспоминания», потом «Дорогой длинною» и в каждой была личность прежде всего артиста, как творца своего мира и своей реальности. Часто вопреки очень жестоким обстоятельствам… В искусстве бывают удивительные вещи: у романса или песни может быть средний текст, может быть не великая музыка, но все это, если можно так выразиться, сцементированное личностью исполнителя, дает потрясающий результат. Вот это случай Вертинского. И это, конечно, пример художественного делания и пример верности избранному пути, верности до физической невозможности с него свернуть."

Интересно, что почти об этом больше 60 лет назад писал Виктор Ардов, пытаясь понять успех Вертинского в СССР. "Что же привлекло зрителей посмотреть и послушать старика, который не молодился на эстраде, гримировался чуть-чуть и сохранял все повадки человека, которому уже далеко за шестьдесят, у которого голос весьма условный, а репертуар на шестьдесят процентов заранее известен аудитории? Ответ, только один: его артистичность. Гармоничность всего строя искусства этого человека, который сквозь бури и невзгоды сложной судьбы своего века пронес основное: собственную индивидуальность, столь редкую и неповторимую в искусстве."

В 1952 году Вертинский написал:

"Я всегда был за тех, кому горше и хуже,

Я всегда был для тех, кому жить тяжело.

А искусство мое, как мороз, даже лужи

Превращало порой в голубое стекло."

Это очень много.

Это бесценно.

С днем рождения, Александр Николаевич!