Петербургский литературовед Софья Синицкая буквально ворвалась в большую литературу. В 2019 году она стала лауреатом премии Гоголя, а сейчас ее цикл из трех повестей «Сияние «жеможаха» вошел в короткие списки сразу трех премий «Ясная поляна», «Большая книга» и «Нацбест».
- Софья, когда Вас просят рассказать о себе, с чего Вы начинаете?
- Наверное, с моих детей. Только с их появлением моя жизнь обрела смысл, все остальное – пыль.
- Можете ли Вы рассказать о вашем отношении к вере и церкви или это очень личные вопросы?
- Я не буду говорить о моих взаимоотношениях с высшими силами, а расскажу о том, как «верят» мои герои. В моих повестях герои то и дело выясняют свои отношения с богом. Чекист
Калибанов – выходец из поповской семьи, он верит в бога и ненавидит его. Он считает, что бог его обманул, ну и ведет себя соответственно, не очень-то уважительно. Непростые отношения с богом у еврея Яши Горшковича. Этот персонаж перекочевал в мою повесть из прекрасного
рассказа израильского писателя Якова Шехтера, которому я очень благодарна. В моей повести
немцы убили Яшину семью, он сам случайно спасся и попал к партизанам. Назло богу Яша
неправильно носит тфилин – это такой еврейский прибамбас для молитвы. Фанечка Ливензон
хочет ему поправить тфилин, поднять с носа на лоб, а он говорит – иди, девочка, не мешай
мне молиться, у меня с ним свои счёты. Это, конечно, смешно и бесконечно грустно.
В повести «Гриша Недоквасов» отшельник-старообрядец, соблюдая свой моральный кодекс,
ради приличия, молится в дырку в стене, либо на улице. В том же лесу секта дырников
молится именно что дыре, космической пустоте: «Изба моя, дыра моя, помилуй мя!» (в свое
время этим дырникам поражались Андрей Белый и Владимир Соловьев).
Большинство моих героев – это советские люди, атеисты. Завершив свой земной путь, они
попадают в свой специальный рай, тут уж я позволяю себе фантазировать. Лично я хотела бы
оказаться в таком.
«Сияние «жеможаха» - это придумка Салтыкова-Щедрина, хотя, может, и до него так шутили.
Тёмная помещица не врубалась в слова молитвы и вместо «яко же можаху» слышала
«жеможаха». Это была молитва на Преображение, помещица думала, что «жеможаха» это
чудесный Фаворский свет.
- «…я помню, в Преображеньев день (наш престольный праздник), по поводу тропаря: Показавый учеником Твоим славу Твою, яко же можаху, – спорили о том, что такое «жеможаха»? сияние, что ли, особенное?» (М. Е. Салтыков-Щедрин. Пошехонская старина).
- Я эту «жеможаху» использую как абсурдное слово, символ бреда и
человеческой дикости (кстати, это было ругательство Кирова: жеможаха – глупость). И в то же
время для меня - это символ преображения. Мои герои так или иначе меняются, преображаются в ходе истории, мерзавцы, уроды вдруг проявляют красоту и благородство:
лагерный начальник Калибанов – садист и палач – на линии фронта становится героем, он
готов снова и снова умирать за Родину и у него есть такая возможность. Чекист Акулька Дура –
убийца, мурло – преображен любовью к женщине.
- Получилось так, что я сначала начала читать «Сияние «жеможаха», а уже потом ранние Ваши книги. И как-то меня нисколько не удивило, что начинали Вы с восемнадцатого века, театра… Мне кажется, или в Вашем тексте действительно есть барочная избыточность, сформированная и интересом к восемнадцатому веку, и самим родным городом? Кроме этого из Ваших книг создается впечатление, что Вам очень близка эстетика театра. Причем, народного. Это так?
- Мне действительно очень близок театр. Я долгое время занималась изучением русского и западноевропейского народного театра, мне было интересно, как он влиял на литературу, на Пушкина, на Гоголя. Не так давно я начала писать сама и вдруг оказалось, что моих героев можно
запросто соотнести с персонажами комедии дель арте или петрушечного представления, и
что самое удивительное, я их такими сделала бессознательно. Мне на это указала историк
Ольга Чумичева: вот у вас Арлекины на линии фронта, вот блокадный Панталоне, вот
Коломбина. Я была просто поражена. Чекист Калибанов перед лицом смерти начинает
паясничать, фрицы Виллих и Хаузен похожи на традиционных шутов, которые парой
развлекают почтеннейшую публику. В народном театре смех и трагедия идут рука об руку,
комическое усиливает трагический эффект. У меня ирония стоит на грани рыдания, если
можно так выразиться.
- Помилостивей к слабостям пера —
Их сгладить постарается игра…
Что касается барочной избыточности, наверно она действительно характеризует мой
литературный стиль. Для меня искусство, литература и сама жизнь - это рог изобилия, хочется
все схватить, объять, «попробовать на вкус». Разные люди, разные жизненные ситуации,
разные чувства, любовь, ненависть, красота, уродство, все это важно, всему хочется найти
место в повествовании, иначе картина мира будет неполной.
Родной Петербург – да, тут есть все: классицизм, барокко, модерн, замки, черти, химеры,
грифоны, ангелы, это самый вкусный пирог на свете.
- В Ваших произведениях у героев всегда есть дальние родственники, сводные братья и сестры, приемные матери, бывшие жены. В чем-то, похожем на Ваш, мире живут герои Петрушевской? Это – художественный прием или подсознательная тоска по большой семье с бабушками-тетушками и так далее, которая перестала существовать в ХХ веке?
- Действительно, моих героев связывают тесные отношения с их родными. Я бы не сказала,
что в наше время перестала существовать «большая семья», моя семья просто огромна,
особенно если учесть, что многих старых друзей я давно считаю моими родственниками.
Нашему прадедушке 91 год, он до сих пор преподает в университете, замечательный
собеседник. Мои родители меня любят и поддерживают. Я знаю много больших хороших
семей.
- Почему сейчас люди более болезненно воспринимают тему репрессий, чем 20 лет назад. Ведь если рассуждать логически, мы уже должны стать спокойнее.
- На теме репрессий все чаще спекулируют, привлекают ее для решения своих насущных
проблем. Если кому кто не нравится – тут же кричат: ага, это же внуки палачей. Хотя сами с
усами, еще не известно, как бы себя вели в эпоху террора. В репрессиях так или иначе
виноваты все. Есть коллективная вина, которая может (и должна) охватывать все поколения,
потому что человек не меняется. Даже сейчас, в 21 веке люди могут чувствовать свою вину за
расстрел поэта, священника, учёного, крестьянской или дворянской семьи и это нормально,
это правильно, хоть нас там и не было.
В социальных сетях без конца вопят про палачей доносчиков и вертухаев. В воспоминаниях
репрессированных нарисован портрет классического «доносчика». Так это мы с вами, ребята.
- Ваша книга посвящена памяти Нины Ивановны Гаген-Торн. Я столкнулась с ее судьбой, когда работала в проекте «Репрессированная наука». Так вот в ее судьбе тоже был доносчик - очень приличная женщина – посетитель филармонии. Не упырь какой-нибудь, не опустившийся человек…
- В исследовательских работах о ГУЛАГе показано, что жизнь лагерной охраны немногим
отличалась от существования зеков - сколько изломанных судеб и самоубийств (в частности,
об этом пишет Энн Эпплбаум в своей, получившей Пулитцеровскую премию, книге «Гулаг»).
В повести «Гриша Недоквасов» я рассказала о судьбе невинно осужденного молодого артиста. В «Системе полковника Смолова и майора Перова» такой же добрый, хороший парень против воли оказывается в лагерной охране. И непонятно еще, кому хуже.
- Как Вы относитесь к критике?
- Я к критике отношусь, как любой человек: радуюсь, когда хвалят, расстраиваюсь, когда
ругают. Среди моих знакомых есть привередливые критики, я всегда прислушиваюсь к
другому мнению, что-то меняю, если сочту нужным, учитываю на будущее и всегда чувствую
благодарность за внимание к книге. Мне не нравится, когда недоброжелательно настроенный
критик манипулирует текстом. Приведу пример. Мой герой (любимый герой, которым я
страшно горжусь) чекист Калибанов во время смертного боя богохульствует. Не просто так,
отвлеченно. Он хочет именно оскорбить бога, за то, что тот допустил весь этот бардак и
фашистская сволочь сейчас всех убьёт. В одном из главных и самых страшных фильмов про
войну, «Старое ружьё» называется, доктор заходит в церковь и разбивает статую Христа. У
него, как и у еврея Яши, как и у Калибанова, свои личные счеты с богом. И это не наше собачье
дело. Это их внутренние разборки, которые нас не касаются и никак не должны затрагивать
наши тонкие чувства верующих. Мы тут вообще не при чем, я так думаю. Два представителя
«альтернативной критики» вырвали из текста богохульство моего героя и представили
почтеннейшей публике как мое, типа я так с богом разговариваю. Естественно, подписчики в
ужОсе, кто-то даже захотел меня расстрелять без суда. Уважаемый писатель, член большого
жюри «Нацбеста» (литературная премия «Национальный бестселлер» А.С.), на пару с критиком из «Альтерлита» (сайт и издательство «Современная альтернативная литература» А.С.) цитируют моего чеканутого, повернутого на ведьмах и мифологии зондерфюрера Виллиха – тот залез на танк и стал вопить, что храброе немецкое войско вступило в проклятые земли с оборотнями (это
Новгородская), скоро случится конец света и все пожрет священный огонь. И опять же
приписывают эти безумные речи мне, мол, русофобка Синицкая так вопит.
- Ну что тут скажешь. Когда зрители путают актера и его персонажа или лирического героя, это даже бывает трогательно, но для профессионального критика это, конечно, мягко скажем странно…
Такая критика непродуктивна. Я написала текст о войне, о лагерях, об иудеях, о старообрядцах, о политических деятелях. Пришлось перелопатить много справочных материалов, чтобы чего не ляпнуть. Вот если бы эти критики обратили внимание на фактический материал… Но про него ни слова.
А вообще, я сама себе строгий критик. Я не всем довольна, мне не все удалось. Но в целом
считаю, что «Сияние «жеможаха»» - офигенная вещь.