Закон о печати, которой больше нет
06.09.2020 11:25
Пять лет назад я написал следующее.
25 лет назад "дали свободу" СМИ. Как пел Высоцкий, "мне вчера дали свободу, что я с ней делать буду?". Вот так же и журналисты. Не справились с обрушившейся на них свободой, не знали, что с ней делать, и фактически от нее отказались.
А в результате не стало и журналистов. Почти. Сплошные пропагандоны по обе стороны баррикад, линии фронта. И несколько могикан-публицистов, умеющих мыслить и грамотно излагать свои мысли.
Больше ничего нет.
Добавлю, что еще есть несколько блестящих репортеров, тоже могикан. А вокруг пустыня, бессмысленная и бездарная. Журналистика умерла, причем в мировых масштабах. Да и черт с ней. Значит, не нужна больше людям, нет спроса, усё по-рыночному.
Однако тем не менее вернёмся взад.
Как двадцать лет назад журналисту дали свободу
Закон «О печати и других средствах массовой информации», принятый Верховным Советом СССР 12 июня 1990 года, стал одной из самых важных вех в новейшей истории нашей страны. Прежде всего, это один из немногих правовых актов того времени, который действует - с незначительными поправками - до сих пор. Кроме того, это была не декларация, а реальный конкретный шаг, который привел к немедленным изменениям.
Самый быстрый эффект произвели чеканные формулировки первой статьи закона:
«Печать и другие средства массовой информации свободны.
Свобода слова и свобода печати, гарантированные гражданам Конституцией СССР, означают право высказывания мнений и убеждений, поиска, выбора, получения и распространения информации и идей в любых формах, включая печать и другие средства массовой информации.
Цензура массовой информации не допускается».
С первого августа - как только закон официально вступил в действие - многие советские газеты стали неузнаваемы. Изменилось все: стиль, заголовки, подача материалов. Пресса мгновенно разжалась, как пружина, вырвалась на волю из цензурных тисков. Я прекрасно помню собственные ощущения: как будто в помещении, где из-за дырявых стен уже гуляли сквозняки, распахнули настежь все окна и двери.
Конечно, к 1990 году тиски цензурного контроля уже сильно ослабли. Но раздражал сам факт существования некой инстанции, которая имела право беспардонно отредактировать или вовсе снять любой материал. Причем сама эта инстанция скрывалась под покровом тайны.
Цензуру в СССР осуществляли работники Главлита, всемогущие, но невидимые. Они имели дело только с ведущим редактором, должностная инструкция не позволяла им вступать в контакт с журналистами, и за четыре года работы в газете «Неделя» я видел этого вершителя судеб публикаций всего один раз. В 1987-м, в годовщину Чернобыльской трагедии, у него образовалось слишком много работы, он получал сверху противоречивые указания о том, что можно, а что нельзя (в чем откровенно признался), и он лично явился в наш отдел согласовать окончательный текст репортажа с места событий.
Теперь я осознаю, что этот личный визит цензора к рядовым журналистам был признаком надвигающихся перемен. Но в ту пору это вмешательство не вызывало никаких других чувств, кроме досады. Да, уже можно было открыто выразить свое недовольство и несогласие, но последнее слово все равно оставалось за Главлитом. Более того: все указания давались исключительно в устной форме, полоса с поправками цензора была закрытым и чуть ли не секретным документом, надо было собственноручно перенести их на другой экземпляр, а оригинал вернуть в таинственный, всегда закрытый кабинет с кодовым замком (что было редкостью по тем временам).
Закон о печати 1990 года окончательно ликвидировал эту неконституционную «ветвь власти». Главлит сохранялся вплоть до самого распада Союза, но больше не вмешивался в журналистские дела. Затем, как это ни парадоксально, цензуру однажды восстановили на несколько дней, уже в России - в октябре 1993 года, когда в Москве действовал режим чрезвычайного положения после расстрела Белого дома. Но это выглядело как безнадежный анахронизм или атавизм.
Закон о печати уникален еще в одном отношении. Он принадлежит к числу тех редких законодательных актов, конкретные авторы которых хорошо известны. Их было трое: старшие научные сотрудники Института государства и права АН СССР Юрий Батурин и Владимир Энтин и доцент Всесоюзного юридического заочного института Михаил Федотов. Они писали свой проект, что называется, «в стол», хотя и в тайной надежде на реализацию своих планов.
Как вспоминал впоследствии Федотов, «называя свой проект инициативным авторским, его создатели тем самым подчеркивали, что, с одной стороны, взялись за его подготовку не по чьему-либо поручению, трудились над ним в свободное от работы время и не получали за это никакого материального вознаграждения. С другой стороны, такое определение проекта означало: все, что записано в его статьях, отражает только собственное мнение авторов, а не позицию организаций, в которых они тогда работали».
Были у трех юристов и конкуренты, причем весьма могущественные, из официальных государственных структур, которые не собирались давать полную свободу средствам массовой информации. Но к лету 1990 года «процесс пошел» такими стремительными темпами, что официозные законопроекты выглядели безнадежно устаревшими. И даже Верховный Совет СССР во главе с Анатолием Лукьяновым, отнюдь не самым прогрессивным деятелем той эпохи, вынужден был принять за основу самый радикальный из вариантов, а затем за него проголосовать.
Так и получилось, что парламент Советского Союза придал законную силу авторскому тексту трех вольных юристов, почти неформалов, которые за год до этого смогли опубликовать свой проект только в газете «Молодежь Эстонии», да и то с большим трудом. Скачок чуть ли не из самиздата в сборник официальных актов кажется невероятным. Но такое уж было время.
И именно этот закон оказался на удивление долгоиграющим. В декабре 1991 года его практически в том же виде принял Верховный Совет России. И он по-прежнему должен оставаться руководящим и направляющим документом для всех журналистов нашей страны.
25 лет назад "дали свободу" СМИ. Как пел Высоцкий, "мне вчера дали свободу, что я с ней делать буду?". Вот так же и журналисты. Не справились с обрушившейся на них свободой, не знали, что с ней делать, и фактически от нее отказались.
А в результате не стало и журналистов. Почти. Сплошные пропагандоны по обе стороны баррикад, линии фронта. И несколько могикан-публицистов, умеющих мыслить и грамотно излагать свои мысли.
Больше ничего нет.
Добавлю, что еще есть несколько блестящих репортеров, тоже могикан. А вокруг пустыня, бессмысленная и бездарная. Журналистика умерла, причем в мировых масштабах. Да и черт с ней. Значит, не нужна больше людям, нет спроса, усё по-рыночному.
Однако тем не менее вернёмся взад.
Как двадцать лет назад журналисту дали свободу
Закон «О печати и других средствах массовой информации», принятый Верховным Советом СССР 12 июня 1990 года, стал одной из самых важных вех в новейшей истории нашей страны. Прежде всего, это один из немногих правовых актов того времени, который действует - с незначительными поправками - до сих пор. Кроме того, это была не декларация, а реальный конкретный шаг, который привел к немедленным изменениям.
Самый быстрый эффект произвели чеканные формулировки первой статьи закона:
«Печать и другие средства массовой информации свободны.
Свобода слова и свобода печати, гарантированные гражданам Конституцией СССР, означают право высказывания мнений и убеждений, поиска, выбора, получения и распространения информации и идей в любых формах, включая печать и другие средства массовой информации.
Цензура массовой информации не допускается».
С первого августа - как только закон официально вступил в действие - многие советские газеты стали неузнаваемы. Изменилось все: стиль, заголовки, подача материалов. Пресса мгновенно разжалась, как пружина, вырвалась на волю из цензурных тисков. Я прекрасно помню собственные ощущения: как будто в помещении, где из-за дырявых стен уже гуляли сквозняки, распахнули настежь все окна и двери.
Конечно, к 1990 году тиски цензурного контроля уже сильно ослабли. Но раздражал сам факт существования некой инстанции, которая имела право беспардонно отредактировать или вовсе снять любой материал. Причем сама эта инстанция скрывалась под покровом тайны.
Цензуру в СССР осуществляли работники Главлита, всемогущие, но невидимые. Они имели дело только с ведущим редактором, должностная инструкция не позволяла им вступать в контакт с журналистами, и за четыре года работы в газете «Неделя» я видел этого вершителя судеб публикаций всего один раз. В 1987-м, в годовщину Чернобыльской трагедии, у него образовалось слишком много работы, он получал сверху противоречивые указания о том, что можно, а что нельзя (в чем откровенно признался), и он лично явился в наш отдел согласовать окончательный текст репортажа с места событий.
Теперь я осознаю, что этот личный визит цензора к рядовым журналистам был признаком надвигающихся перемен. Но в ту пору это вмешательство не вызывало никаких других чувств, кроме досады. Да, уже можно было открыто выразить свое недовольство и несогласие, но последнее слово все равно оставалось за Главлитом. Более того: все указания давались исключительно в устной форме, полоса с поправками цензора была закрытым и чуть ли не секретным документом, надо было собственноручно перенести их на другой экземпляр, а оригинал вернуть в таинственный, всегда закрытый кабинет с кодовым замком (что было редкостью по тем временам).
Закон о печати 1990 года окончательно ликвидировал эту неконституционную «ветвь власти». Главлит сохранялся вплоть до самого распада Союза, но больше не вмешивался в журналистские дела. Затем, как это ни парадоксально, цензуру однажды восстановили на несколько дней, уже в России - в октябре 1993 года, когда в Москве действовал режим чрезвычайного положения после расстрела Белого дома. Но это выглядело как безнадежный анахронизм или атавизм.
Закон о печати уникален еще в одном отношении. Он принадлежит к числу тех редких законодательных актов, конкретные авторы которых хорошо известны. Их было трое: старшие научные сотрудники Института государства и права АН СССР Юрий Батурин и Владимир Энтин и доцент Всесоюзного юридического заочного института Михаил Федотов. Они писали свой проект, что называется, «в стол», хотя и в тайной надежде на реализацию своих планов.
Как вспоминал впоследствии Федотов, «называя свой проект инициативным авторским, его создатели тем самым подчеркивали, что, с одной стороны, взялись за его подготовку не по чьему-либо поручению, трудились над ним в свободное от работы время и не получали за это никакого материального вознаграждения. С другой стороны, такое определение проекта означало: все, что записано в его статьях, отражает только собственное мнение авторов, а не позицию организаций, в которых они тогда работали».
Были у трех юристов и конкуренты, причем весьма могущественные, из официальных государственных структур, которые не собирались давать полную свободу средствам массовой информации. Но к лету 1990 года «процесс пошел» такими стремительными темпами, что официозные законопроекты выглядели безнадежно устаревшими. И даже Верховный Совет СССР во главе с Анатолием Лукьяновым, отнюдь не самым прогрессивным деятелем той эпохи, вынужден был принять за основу самый радикальный из вариантов, а затем за него проголосовать.
Так и получилось, что парламент Советского Союза придал законную силу авторскому тексту трех вольных юристов, почти неформалов, которые за год до этого смогли опубликовать свой проект только в газете «Молодежь Эстонии», да и то с большим трудом. Скачок чуть ли не из самиздата в сборник официальных актов кажется невероятным. Но такое уж было время.
И именно этот закон оказался на удивление долгоиграющим. В декабре 1991 года его практически в том же виде принял Верховный Совет России. И он по-прежнему должен оставаться руководящим и направляющим документом для всех журналистов нашей страны.