Василий Ключевский и его уроки истории
26.10.2020 11:45
Василий Осипович Ключевский.
Выдающийся был человек. Один из немногих, кого я искренне и глубоко уважаю. Мастер афоризма.
Например, вот: Чужой западноевропейский ум призван был нами, чтобы научить нас жить своим умом, но мы попытались заменить им свой ум. Увы, именно такЪ!
Василий Осипович Ключевский был первым русским историком, который сумел совместить академизм с искусством. Он не только интересно и глубоко мыслил, но умел ясно и в блестящей литературной форме излагать свои мысли. Как устно, в лекциях, которые пользовались всероссийской известностью, так и письменно, в своих книгах. Подобные совпадения встречаются нечасто.
Писательский дар
Среди предшественников Ключевского были замечательные писатели вроде Николая Карамзина, который занимался историей по-дилетантски. Среди его учителей были серьезные ученые вроде Сергея Соловьева, который заложил в России фундаментальные принципы и основы истории как науки. Однако, к сожалению, читать его труды – нелегкий труд. Его старшим современником был блистательный публицист и историк-диссидент (если пользоваться современным термином) Николай Костомаров, но он грешил поверхностностью и иной раз слишком увлекался красивыми, но сомнительными теориями.
Ключевский сумел совместить в себе и в своих книгах все эти качества и особенности. Прежде всего потому, что обладал безусловным писательским даром. Поначалу вообще хотел стать филологом, но после того, как избрал другую стезю, не раз возвращался к литературе, писал интересные работы о Пушкине, о "Евгении Онегине", о Лермонтове. Кроме того, его дарование реализовалось в прекрасных афоризмах, не уступающих по глубине и лаконизму творениям основоположника этого жанра Франсуа де Ларошфуко.
Вот некоторые из них:
"Большая разница между профессором и администратором, хотя она выражается только двумя буквами: задача первого - заставить себя слушать, задача второго - заставить себя слушаться".
"Писатель, произведения которого не имели успеха, легко становится желчным критиком: так слабое и безвкусное вино может стать превосходным уксусом".
"В правду верят только мошенники, потому что верить можно в то, чего не понимаешь".
"Мужчина видит в любой женщине то, что хочет из нее сделать; и обыкновенно делает из нее то, чем она быть не хочет".
Как видим, историк отличался широтой интересов и не боялся выходить за рамки собственной специальности. Впрочем, немало афоризмов Ключевский посвятил и своей непосредственной профессии. Некоторые из них тоже стоит процитировать:
"История - что власть: когда людям хорошо, они забывают о ней и свое благоденствие приписывают себе самим; когда им становится плохо, они начинают чувствовать ее необходимость и ценить ее благодеяния".
"История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков".
"Разница между историками и юристами только в точках зрения: историки видят причины, не замечая следствия; юристы замечают только следствия, не видя причин".
"Преподавателям слово дано не для того, чтобы усыплять свою мысль, а для того, чтобы будить чужую".
В государственных тисках
Афористичностью формулировок и характеристик отличались и исторические труды Ключевского. Их автор – отличный стилист. Его книги читаются легко, однако в них нет ни капли легковесности. Василий Осипович был истинным ученым, что всегда признавалось и его преподавателями, и его коллегами, и современниками, и потомками. Более того: он не просто описывал в хронологическом порядке исторические события, рисуя серию занимательных картин и портретов, но старался их осмыслить, вникнуть в суть и смысл процесса.
Ключевский стал первым русским историком, который овладел мастерством аналитика. По этому пути пошли лучшие продолжатели его дела, например, Сергей Платонов и Евгений Тарле. С последним, ведущим советским историографом, просматриваются определенные параллели. И не только в том, что оба умели хорошо, ярко и увлекательно писать.
Как и Тарле в СССР, Ключевский был в Российской империи официальным историком. В 1893—1895 он даже читал курс русской истории великому князю Георгию Александровичу по поручению отца, государя императора Александра III. Да и преподавал, помимо московского университета, в таких ортодоксальных заведениях, как, например, Московская духовная академия. При этом ни разу не вступил в конфликт с цензурой или церковными иерархами, хотя высказывал свои мысли достаточно откровенно. Приходилось, конечно, соблюдать осторожность, но это не шло в ущерб научной ценности его лекций и книг. Свои воззрения он, как мастер изящной словесности (по этой линии его избрали в Академию наук), умел облекать в непроницаемую скорлупу сложных хитроумных формулировок, а иной раз балансировал на грани "Эзопова языка".
Историк, правда, не отличался чрезмерным радикализмом убеждений и решительным образом не одобрял революций и революционеров, которых так охарактеризовал в одном из своих афоризмов: "Чтобы согреть Россию, они готовы сжечь ее". Тем не менее, и к власти, и к официозной Церкви, и – особенно – к косной, неторопливой государственной бюрократии относился весьма скептически.
После кончины Александра III Ключевский наотрез отказался писать его официальную биографию. Понимал, что не сможет сказать то, что думает, а фальшивить не хотел. Спустя 50 с лишним лет, уже в Советском Союзе, Евгений Тарле по тем же причинам отбивался от всех усилий Сталина заставить его писать историю Великой Отечественной войны. Утверждал, что, дескать, недостоин, еще не осмыслил. Не хотел врать.
Общественный темперамент
Тарле пришлось намного тяжелее, чем Ключевскому. Он тоже стал академиком, получал премии и ордена. Но цензура зверствовала гораздо сильнее, чем до 1917 года, и в результате ему, прекрасному стилисту и незаурядному мыслителю, приходилось вставлять в свои книги примитивные вульгарно-социологические абзацы, которые торчат, словно суконные заплаты на бархатных одеждах, и их можно попросту пропускать.
Ключевский тоже не мог прямо написать и сказать все, что он думал. Отдушиной становились его дневники и афоризмы вроде "Государству служат худшие люди, а лучшие - только худшими своими свойствами". По мере возможности он старался сохранить независимость, не совершал сделок с совестью, избегал участия в политике. Свой общественный темперамент ему приходилось долго смирять.
Развернуться он смог только во время очередной русской "оттепели", после потрясений 1905 года. Дотоле демонстративно аполитичный, Ключевский ринулся в самую гущу общественной деятельности. Он выступал за полную свободу печати, требовал продолжения и углубления половинчатых политических реформ, начало которым положил царский манифест от 17 октября. Даже баллотировался в первую Государственную Думу от партии кадетов от Сергиева Посада (впрочем, избиратели его не поддержали), а затем работал в думской комиссии по делам печати.
Эта неожиданная либеральная активность историка вызвала суровое неодобрение со стороны руководства Духовной академии, и Ключевский ушел оттуда, несмотря на протесты обожавших его студентов. Он, конечно, "не оценил" исторического значения революции 1905 года – так, как этот бунт и беспорядки оценивала впоследствии советская историческая наука. А до страшных, разрушительных будущих революций и диктатуры пролетариата не дожил.
Бесполезно спекулировать на тему, какой именно судьбы он избежал. Другой великий русский историк, Сергей Платонов, который был на 19 лет младше, при советской власти попал в лагерь, умер в ссылке и полной безвестности. Его книги были категорически запрещены.
Наследию Ключевского повезло больше. Один из немногих "буржуазных" историков, он пользовался авторитетом в СССР, его труды изучали и неоднократно издавали. Книги, лекции, афоризмы выдержали испытание временем. И они до сих пор не устарели.
Еще из его афоризмов
Великорус - историк от природы: он лучше понимает свое прошедшее, чем будущее; он не всегда догадается, что нужно предусмотреть, но всегда поймет, что он не догадался. Он умнее, когда обсуждает, что сделал, чем когда соображает, что нужно сделать. В нем больше оглядки, чем предусмотрительности, больше смирения, чем нахальства.
В других обществах всякий живет, работая и частью проживая, частью наживая; в русском одни только наживаются, другие проживаются, и никто не живет и не работает.
Крупные писатели - фонари, которые в мирное время освещают путь толковым прохожим, которые разбивают негодяи и на которых в революции вешают бестолковых.
Какая самая умная женщина? Та, которую хочется благодарить даже за отказ.
Когда дурак начинает считать себя остроумным, количество остроумных людей не увеличивается; когда умный человек признает себя остроумным, всегда становится одним умным меньше и иногда одним остроумным больше; когда остроумный начинает считать себя умным, всегда одним остроумным становится меньше и никогда не бывает одним умным больше.
Дело несделанное лучше дела испорченного, потому что первое можно сделать, а второго нельзя поправить.
Чужой западноевропейский ум призван был нами, чтобы научить нас жить своим умом, но мы попытались заменить им свой ум.
Кто живет чужим трудом, тот неизбежно кончит тем, что начнет жить чужим умом, ибо свой ум вырабатывается только с помощью собственного труда.
Наша история идет по нашему календарю: в каждый век отстаем от мира на сутки.
Статистика есть наука о том, как, не умея мыслить и понимать, заставить делать это цифры.
В истории мы узнаем больше фактов и меньше понимаем смысл явлений.
Например, вот: Чужой западноевропейский ум призван был нами, чтобы научить нас жить своим умом, но мы попытались заменить им свой ум. Увы, именно такЪ!
Василий Осипович Ключевский был первым русским историком, который сумел совместить академизм с искусством. Он не только интересно и глубоко мыслил, но умел ясно и в блестящей литературной форме излагать свои мысли. Как устно, в лекциях, которые пользовались всероссийской известностью, так и письменно, в своих книгах. Подобные совпадения встречаются нечасто.
Писательский дар
Среди предшественников Ключевского были замечательные писатели вроде Николая Карамзина, который занимался историей по-дилетантски. Среди его учителей были серьезные ученые вроде Сергея Соловьева, который заложил в России фундаментальные принципы и основы истории как науки. Однако, к сожалению, читать его труды – нелегкий труд. Его старшим современником был блистательный публицист и историк-диссидент (если пользоваться современным термином) Николай Костомаров, но он грешил поверхностностью и иной раз слишком увлекался красивыми, но сомнительными теориями.
Ключевский сумел совместить в себе и в своих книгах все эти качества и особенности. Прежде всего потому, что обладал безусловным писательским даром. Поначалу вообще хотел стать филологом, но после того, как избрал другую стезю, не раз возвращался к литературе, писал интересные работы о Пушкине, о "Евгении Онегине", о Лермонтове. Кроме того, его дарование реализовалось в прекрасных афоризмах, не уступающих по глубине и лаконизму творениям основоположника этого жанра Франсуа де Ларошфуко.
Вот некоторые из них:
"Большая разница между профессором и администратором, хотя она выражается только двумя буквами: задача первого - заставить себя слушать, задача второго - заставить себя слушаться".
"Писатель, произведения которого не имели успеха, легко становится желчным критиком: так слабое и безвкусное вино может стать превосходным уксусом".
"В правду верят только мошенники, потому что верить можно в то, чего не понимаешь".
"Мужчина видит в любой женщине то, что хочет из нее сделать; и обыкновенно делает из нее то, чем она быть не хочет".
Как видим, историк отличался широтой интересов и не боялся выходить за рамки собственной специальности. Впрочем, немало афоризмов Ключевский посвятил и своей непосредственной профессии. Некоторые из них тоже стоит процитировать:
"История - что власть: когда людям хорошо, они забывают о ней и свое благоденствие приписывают себе самим; когда им становится плохо, они начинают чувствовать ее необходимость и ценить ее благодеяния".
"История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков".
"Разница между историками и юристами только в точках зрения: историки видят причины, не замечая следствия; юристы замечают только следствия, не видя причин".
"Преподавателям слово дано не для того, чтобы усыплять свою мысль, а для того, чтобы будить чужую".
В государственных тисках
Афористичностью формулировок и характеристик отличались и исторические труды Ключевского. Их автор – отличный стилист. Его книги читаются легко, однако в них нет ни капли легковесности. Василий Осипович был истинным ученым, что всегда признавалось и его преподавателями, и его коллегами, и современниками, и потомками. Более того: он не просто описывал в хронологическом порядке исторические события, рисуя серию занимательных картин и портретов, но старался их осмыслить, вникнуть в суть и смысл процесса.
Ключевский стал первым русским историком, который овладел мастерством аналитика. По этому пути пошли лучшие продолжатели его дела, например, Сергей Платонов и Евгений Тарле. С последним, ведущим советским историографом, просматриваются определенные параллели. И не только в том, что оба умели хорошо, ярко и увлекательно писать.
Как и Тарле в СССР, Ключевский был в Российской империи официальным историком. В 1893—1895 он даже читал курс русской истории великому князю Георгию Александровичу по поручению отца, государя императора Александра III. Да и преподавал, помимо московского университета, в таких ортодоксальных заведениях, как, например, Московская духовная академия. При этом ни разу не вступил в конфликт с цензурой или церковными иерархами, хотя высказывал свои мысли достаточно откровенно. Приходилось, конечно, соблюдать осторожность, но это не шло в ущерб научной ценности его лекций и книг. Свои воззрения он, как мастер изящной словесности (по этой линии его избрали в Академию наук), умел облекать в непроницаемую скорлупу сложных хитроумных формулировок, а иной раз балансировал на грани "Эзопова языка".
Историк, правда, не отличался чрезмерным радикализмом убеждений и решительным образом не одобрял революций и революционеров, которых так охарактеризовал в одном из своих афоризмов: "Чтобы согреть Россию, они готовы сжечь ее". Тем не менее, и к власти, и к официозной Церкви, и – особенно – к косной, неторопливой государственной бюрократии относился весьма скептически.
После кончины Александра III Ключевский наотрез отказался писать его официальную биографию. Понимал, что не сможет сказать то, что думает, а фальшивить не хотел. Спустя 50 с лишним лет, уже в Советском Союзе, Евгений Тарле по тем же причинам отбивался от всех усилий Сталина заставить его писать историю Великой Отечественной войны. Утверждал, что, дескать, недостоин, еще не осмыслил. Не хотел врать.
Общественный темперамент
Тарле пришлось намного тяжелее, чем Ключевскому. Он тоже стал академиком, получал премии и ордена. Но цензура зверствовала гораздо сильнее, чем до 1917 года, и в результате ему, прекрасному стилисту и незаурядному мыслителю, приходилось вставлять в свои книги примитивные вульгарно-социологические абзацы, которые торчат, словно суконные заплаты на бархатных одеждах, и их можно попросту пропускать.
Ключевский тоже не мог прямо написать и сказать все, что он думал. Отдушиной становились его дневники и афоризмы вроде "Государству служат худшие люди, а лучшие - только худшими своими свойствами". По мере возможности он старался сохранить независимость, не совершал сделок с совестью, избегал участия в политике. Свой общественный темперамент ему приходилось долго смирять.
Развернуться он смог только во время очередной русской "оттепели", после потрясений 1905 года. Дотоле демонстративно аполитичный, Ключевский ринулся в самую гущу общественной деятельности. Он выступал за полную свободу печати, требовал продолжения и углубления половинчатых политических реформ, начало которым положил царский манифест от 17 октября. Даже баллотировался в первую Государственную Думу от партии кадетов от Сергиева Посада (впрочем, избиратели его не поддержали), а затем работал в думской комиссии по делам печати.
Эта неожиданная либеральная активность историка вызвала суровое неодобрение со стороны руководства Духовной академии, и Ключевский ушел оттуда, несмотря на протесты обожавших его студентов. Он, конечно, "не оценил" исторического значения революции 1905 года – так, как этот бунт и беспорядки оценивала впоследствии советская историческая наука. А до страшных, разрушительных будущих революций и диктатуры пролетариата не дожил.
Бесполезно спекулировать на тему, какой именно судьбы он избежал. Другой великий русский историк, Сергей Платонов, который был на 19 лет младше, при советской власти попал в лагерь, умер в ссылке и полной безвестности. Его книги были категорически запрещены.
Наследию Ключевского повезло больше. Один из немногих "буржуазных" историков, он пользовался авторитетом в СССР, его труды изучали и неоднократно издавали. Книги, лекции, афоризмы выдержали испытание временем. И они до сих пор не устарели.
Еще из его афоризмов
Великорус - историк от природы: он лучше понимает свое прошедшее, чем будущее; он не всегда догадается, что нужно предусмотреть, но всегда поймет, что он не догадался. Он умнее, когда обсуждает, что сделал, чем когда соображает, что нужно сделать. В нем больше оглядки, чем предусмотрительности, больше смирения, чем нахальства.
В других обществах всякий живет, работая и частью проживая, частью наживая; в русском одни только наживаются, другие проживаются, и никто не живет и не работает.
Крупные писатели - фонари, которые в мирное время освещают путь толковым прохожим, которые разбивают негодяи и на которых в революции вешают бестолковых.
Какая самая умная женщина? Та, которую хочется благодарить даже за отказ.
Когда дурак начинает считать себя остроумным, количество остроумных людей не увеличивается; когда умный человек признает себя остроумным, всегда становится одним умным меньше и иногда одним остроумным больше; когда остроумный начинает считать себя умным, всегда одним остроумным становится меньше и никогда не бывает одним умным больше.
Дело несделанное лучше дела испорченного, потому что первое можно сделать, а второго нельзя поправить.
Чужой западноевропейский ум призван был нами, чтобы научить нас жить своим умом, но мы попытались заменить им свой ум.
Кто живет чужим трудом, тот неизбежно кончит тем, что начнет жить чужим умом, ибо свой ум вырабатывается только с помощью собственного труда.
Наша история идет по нашему календарю: в каждый век отстаем от мира на сутки.
Статистика есть наука о том, как, не умея мыслить и понимать, заставить делать это цифры.
В истории мы узнаем больше фактов и меньше понимаем смысл явлений.