Заглянул во вселенную Чехова
13.08.2021 20:52
Начал читать и/или перечитывать рассказы Чехова. Не с начала, а с середины, с 6 тома правдинского 12-томного собрания сочинений, как раз писатель обрёл четкие очертания, стал обживать свой мир, он же вселенная или планета, да как угодно-с.
Мир Чехова - это и тот мир, в котором обитаем мы все, и его преображенная версия, но не до потери сходства. Воображение не подменяет изображение, они тесно работают "в тандеме", друг дугу помогая и подпитывая.
Рассказы суть следующие: Неосторожность (как бедняга выпил керосин вместо водки, с подробностями симптомов, уж это Чехов хорошо знал!). Верочка (повесть о любви и ее отсутствии в миниатюре, наивным критикам мнилось, что это сюжет для романа, но они ничего не понимали в литературе, как обычно). Беззащитное существо (тут еще резвится Чехонте, но уже повзрослевший). Недоброе дело, Происшествие, Следователь (удивительное умение создать атмосферу на квадратном сантиметре площади). Дома - шедевр из шедевров, и с пресловутой "детской психологией". Выигрышный билет. Тиф - еще один маленький шедевр, чуть ли не вся жизнь человеческая проходит в считанные минуты. Наконец, Тайна - рассказ не только психологический, но и сатирический, тоже шедевр, закрученный вокруг подписи некоего Федякова и ядовитой иронии по поводу спиритизЬма.
Как объяснить достоинства этих рассказов? Да не только этих, а вообще.
Ну вот представьте себе симфонию и фортепианную сонату. Казалось бы, нет сравнения: в одном случае множество инструментов, мотиво-лейтмотивов, море-разливанное звуков; в другом случае всего один инструмент, но в настоящей сонате и музыки, и глубины содержания, и пестроты образов ничуть не меньше, чем в целой симфонии. Так и в настоящем литературном рассказе.
Чехов всякий раз описывает частный случай из реальной жизни (да хоть из газетной хроники взятый, неважно), не сочиняет, не выстраивает декорации; ни в коем случае не морализирует, не "очерняет" человека и не идеализирует, показывает все возможные слабости и даже пороки (но не все сразу, так не бывает!). Но - хотя почему "но"? - в этой частной истории, словно в капле, отражается глобальная, вечная тема, касающаяся каждого из нас. Это практически всегда про нас или наших близких, друзей, знакомых, знаомых друзей и та далее. Это - про нашу жизнь, повседневную, актуальную, а отдельные формально устаревшие детали - фасоны одежды или эипажи вместо автомобилей - не имеют значения, тем более, что в наши дни вся эта атрибутика - айфоны, смартфоны и прочие говнофоны - меняется намного чаще.
Неправда, что Чехов не любил людей! Хотя и противоположная крайность неверна. У него другая отправная точка, какая только и могла быть у врача. При всём при том он, что называется, "гуманист", но разумный и лишенный иллюзий. Понимаю, что обитателям мира иллюзорного рассказы Чехова тяжко воспринимать, но это их проблемы, а не писателя.
Ну и еще. Чехов не был детским писателем, да и детей у него не было, но мало найдется еще авторов, умеющих ТАК писать, вернее нет, так четко, ясно и достоверно показывать особенности детского восприятия мира. Это присутствует в самых разных чеховских произведениях.
Что касается писательской техники, то описывать ее не очень интересно, да почти всё изложено в пьесе "Чайка", в монологах Тригорина и нескольких репликах Треплева. Чехов не скрывал и не делал тайны из своих профессиональных приёмов.
Ну и... Отдельно про три рассказа на, если угодно, церковно-христиансую тему: Накануне поста, На страстной неделе и Письмо. В советское время из Чехова пытались сделать чуть ли не "атеиста". Чепуха это полная, хотя он как серьезный разумный человек был чужд крайностей обрядоверия, чем грешат массы "глубинного народа", причем всегда и везде грешат, это абсолютно общечеловеческое, ну и священники в его рассказах, как и в окружающей реальности, действуют разные, даже скучно такие очевидные истины пояснять.
Чтобы понять, что Чехов не был тупо и плоско "неверующим", достаточно прочитать хотя бы "На страстной неделе", там при желании всё понять можно
Антон Павлович Чехов. Подлинная фотография 1897 года, спустя 9-10 лет после написания рассказов, которые я сейчас продолжаю читать.
Велико жанровое разнообразие этой прозы, есть юмористические зарисовки, та же "Драма, о которой уже шла речь, но юмор всегда на грани черного, а то и за гранью, переходящий в сарказм, как в рассказе "Беззаконие", где фигурирует младенец, или "Лев и солнце", это уже сатира.
Но есть и тот жанр, что я вынес в заголовок. Именно триллеры, пусть они и небольшого размера, но Чехов умел на самом малом пространстве дать больше содержания и породить больше эмоций, чем многие романисты в безбрежных своих фолиантах. Тут краткость - не просто "сестра таланта", а врожденное свойство стиля, и жанр, происходящий от английского глагола to thrill, тут выдержан четко и уверенно.
Вот и некоторые примеры
Рассказ "Володя" - не путать с "Володей большим и Володей маленьким"! Это более поздний, о нём пока речи нет - про самоубийство парня лет 16, гимназиста-старшеклассника.
Откровенно говоря, это невероятно трудно - сделать достоверным такой поворот сюжета, такой финал, не всегда получается и у великих. Однако у Чехова тут получилось, "жестокий" автор не оставляет никакого иного выхода своему герою.
Вообще, у меня сложилось впечатление, что в 80-е - 90-е годы XIX века по России прошла волна самоубийств подростков и юношей, о чем свидетельствует не только литература, но, например, дневник Суворина, у которого сын застрелился, и это было чуть ли не типично, почти рутиной. Уж не знаю, почему. Мне в принципе непонятно это явление, мне ажется, что это психическая болезнь, но это сложная тема.
Еще психологический триллер Чехова - рассказ "В сарае", тоже про самоубийство, но поазанное не напрямую, а опосредованно, через восприятие слуг, дворника и так далее. Аж до дрожи, что и говорить!
Еще пример - замечательный рассказ "Холодная кровь". Это триллер не просто психологичесий, но и бытовой, если можно так выразиться. Тут никто не гибнет, из людей, по крайней мере, да вообще с людьми ничего страшного не происходит. Но при этом мне безумно жалко быков, на мой взгляд, главных героев рассказа, все-таки нельзя так издеваться над живыми существами, о чем Чехов как бы нейтрально повествует с душераздирающими подробностями.
Ну и в триллере бывает уместен язвительный юмор.
Машинист молчит и задумчиво оглядывает шапку. По лицам обоих видно, что у них есть какая-то одна общая тайная мысль, которую они не высказывают не потому, что хотят скрыть ее, а потому, что подобные мысли передаются молчанием гораздо лучше, чем на словах. И старик понимает. Он лезет в карман, достает оттуда десятирублевку и без предисловий, не меняя ни тона голоса, ни выражения лица, а с уверенностью и прямотою, с какими дают и берут взятки, вероятно, одни только русские люди, подает бумажку обер-кондуктору. Тот молча берет, складывает ее вчетверо и не спеша кладет в карман.
Недалекие товарисчи могут зачислить этот фрагмент по разряду "русофобии". Но Чехов знал жизнь и никогда не фантазировал, не выдумывал, не преображал действительность до неузнаваемости.
А есть еще в этом томе один эротический триллер - рассказ "Поцелуй", но о нём речь пойдет в другой раз
Мир Чехова - это и тот мир, в котором обитаем мы все, и его преображенная версия, но не до потери сходства. Воображение не подменяет изображение, они тесно работают "в тандеме", друг дугу помогая и подпитывая.
Рассказы суть следующие: Неосторожность (как бедняга выпил керосин вместо водки, с подробностями симптомов, уж это Чехов хорошо знал!). Верочка (повесть о любви и ее отсутствии в миниатюре, наивным критикам мнилось, что это сюжет для романа, но они ничего не понимали в литературе, как обычно). Беззащитное существо (тут еще резвится Чехонте, но уже повзрослевший). Недоброе дело, Происшествие, Следователь (удивительное умение создать атмосферу на квадратном сантиметре площади). Дома - шедевр из шедевров, и с пресловутой "детской психологией". Выигрышный билет. Тиф - еще один маленький шедевр, чуть ли не вся жизнь человеческая проходит в считанные минуты. Наконец, Тайна - рассказ не только психологический, но и сатирический, тоже шедевр, закрученный вокруг подписи некоего Федякова и ядовитой иронии по поводу спиритизЬма.
Как объяснить достоинства этих рассказов? Да не только этих, а вообще.
Ну вот представьте себе симфонию и фортепианную сонату. Казалось бы, нет сравнения: в одном случае множество инструментов, мотиво-лейтмотивов, море-разливанное звуков; в другом случае всего один инструмент, но в настоящей сонате и музыки, и глубины содержания, и пестроты образов ничуть не меньше, чем в целой симфонии. Так и в настоящем литературном рассказе.
Чехов всякий раз описывает частный случай из реальной жизни (да хоть из газетной хроники взятый, неважно), не сочиняет, не выстраивает декорации; ни в коем случае не морализирует, не "очерняет" человека и не идеализирует, показывает все возможные слабости и даже пороки (но не все сразу, так не бывает!). Но - хотя почему "но"? - в этой частной истории, словно в капле, отражается глобальная, вечная тема, касающаяся каждого из нас. Это практически всегда про нас или наших близких, друзей, знакомых, знаомых друзей и та далее. Это - про нашу жизнь, повседневную, актуальную, а отдельные формально устаревшие детали - фасоны одежды или эипажи вместо автомобилей - не имеют значения, тем более, что в наши дни вся эта атрибутика - айфоны, смартфоны и прочие говнофоны - меняется намного чаще.
Неправда, что Чехов не любил людей! Хотя и противоположная крайность неверна. У него другая отправная точка, какая только и могла быть у врача. При всём при том он, что называется, "гуманист", но разумный и лишенный иллюзий. Понимаю, что обитателям мира иллюзорного рассказы Чехова тяжко воспринимать, но это их проблемы, а не писателя.
Ну и еще. Чехов не был детским писателем, да и детей у него не было, но мало найдется еще авторов, умеющих ТАК писать, вернее нет, так четко, ясно и достоверно показывать особенности детского восприятия мира. Это присутствует в самых разных чеховских произведениях.
Что касается писательской техники, то описывать ее не очень интересно, да почти всё изложено в пьесе "Чайка", в монологах Тригорина и нескольких репликах Треплева. Чехов не скрывал и не делал тайны из своих профессиональных приёмов.
Ну и... Отдельно про три рассказа на, если угодно, церковно-христиансую тему: Накануне поста, На страстной неделе и Письмо. В советское время из Чехова пытались сделать чуть ли не "атеиста". Чепуха это полная, хотя он как серьезный разумный человек был чужд крайностей обрядоверия, чем грешат массы "глубинного народа", причем всегда и везде грешат, это абсолютно общечеловеческое, ну и священники в его рассказах, как и в окружающей реальности, действуют разные, даже скучно такие очевидные истины пояснять.
Чтобы понять, что Чехов не был тупо и плоско "неверующим", достаточно прочитать хотя бы "На страстной неделе", там при желании всё понять можно
Чехов, евреи и объективность
Мир рассказов Чехова безграничен и необъятен. Какие только неожиданные сюжеты и повороты не всплывают! Вот рассказ "ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ".
В нём неожиданно возникает еврейская тема, причем с неожиданного ракурса, хотя для Чехова это был естественный угол зрения, другого трудно от него было ожидать.
Не могу не поцитировать, так это хорошо!
Итак там
Я возвращался со всенощной. Часы на святогорской колокольне, в виде предисловия, проиграли свою тихую, мелодичную музыку и вслед за этим пробили двенадцать. Большой монастырский двор, расположенный на берегу Донца у подножия Святой Горы и огороженный, как стеною, высокими гостиными корпусами, теперь, в ночное время, когда его освещали только тусклые фонари, огоньки в окнах да звезды, представлял из себя живую кашу, полную движения, звуков и оригинальнейшего беспорядка. Весь он, от края до края, куда только хватало зрение, был густо запружен всякого рода телегами, кибитками, фургонами, арбами, колымагами, около которых толпились темные и белые лошади, рогатые волы, суетились люди, сновали во все стороны черные, длиннополые послушники; по возам, по головам людей и лошадей двигались тени и полосы света, бросаемые из окон, - и все это в густых сумерках принимало самые причудливые, капризные формы: то поднятые оглобли вытягивались до неба, то на морде лошади показывались огненные глаза, то у послушника вырастали черные крылья... Слышались говор, фырканье и жеванье лошадей, детский писк, скрип. В ворота входили новые толпы и въезжали запоздавшие телеги.
Сосны, которые громоздились на отвесной горе одна над другой и склонялись к крыше гостиного корпуса, глядели во двор, как в глубокую яму, и удивленно прислушивались; в их темной чаще, не умолкая, кричали кукушки и соловьи...
Я, знаете ли, новообращенный.
- То есть?
- Я еврей, выкрест... Недавно принял православие.
Я, знаете ли, до последнего времени совсем не знал бога. Я был атеист. Когда лежал в больнице, я вспомнил о религии и начал думать на эту тему. По моему мнению, для мыслящего человека возможна только одна религия, а именно христианская. Если не веришь в Христа, то уж больше не во что верить... Не правда ли? Иудаизм отжил свой век и держится еще только благодаря особенностям еврейского племени. Когда цивилизация коснется евреев, то из иудаизма не останется и следа. Вы заметьте, все молодые евреи уже атеисты. Новый завет есть естественное продолжение Ветхого. Не правда ли?
Если можно было верить, что он, как утверждал, принял православие по убеждению, то в чем состояло и на чем зиждилось это убеждение - из его слов понять было невозможно; предположить же, что он переменил веру ради выгоды, было тоже нельзя: дешевая, поношенная одежонка, проживание на монастырских хлебах и неопределенное будущее мало походили на выгоды. Оставалось только помириться на мысли, что переменить религию побудил моего сожителя тот же самый беспокойный дух, который бросал его, как Щепку, из города в город и который он, по общепринятому шаблону, называл стремлением к просвещению.
Помолчав немного и видя, что я еще не уснул, он стал тихо говорить о том, что скоро, слава богу, ему дадут место, и он наконец будет иметь свой угол, определенное положение, определенную пищу на каждый день... Я же, засыпая, думал, что этот человек никогда не будет иметь ни своего угла, ни определенного положения, ни определенной пищи.
Найдутся наверняка недоумки, которые увидят в рассказе "антисемитизм", кого возмутит ход рассуждений персонажа-выкреста о том, что "иудаизм устарел".
Но при чем тут Чехов? У этого героя был абсолютно реальный прототип, так что писатель ничего не придумал, только художественно подал и преобразил, он предельно объективен, излагает мысли своих различных персонажей. Приписывать их автору - все равно что приписывать ему же логику мыслей героини маленького, но очень знаменитого комического рассказа "Драма". Мы его знаем благодаря Фаине Георгиевне Раневской, которая творчески переделала образ дамы-графоманки Мурашкиной в незначительных деталях.
Чехов не солидаризируется ни с кем из персонажей только что прочитанных мной рассказов (потом, возможно, такие были, но в 1887-88 годах - нет). Более того, я бы сказал, что в них нет положительных героев. Отрицательные есть, и весьма омерзительные - типа папаши из рассказа "Отец" или гнусных барышень из рассказа ИЗ ЗАПИСОК ВСПЫЛЬЧИВОГО ЧЕЛОВЕКА. А положительных, целиком "хороших" нет, хотя есть те, что вызывают сочувствие, но это другое дело.
Что ж, такова жизнь, реальность. Но редко кому дано объективно и художественно ее воспроизводить.
В нём неожиданно возникает еврейская тема, причем с неожиданного ракурса, хотя для Чехова это был естественный угол зрения, другого трудно от него было ожидать.
Не могу не поцитировать, так это хорошо!
Итак там
Я возвращался со всенощной. Часы на святогорской колокольне, в виде предисловия, проиграли свою тихую, мелодичную музыку и вслед за этим пробили двенадцать. Большой монастырский двор, расположенный на берегу Донца у подножия Святой Горы и огороженный, как стеною, высокими гостиными корпусами, теперь, в ночное время, когда его освещали только тусклые фонари, огоньки в окнах да звезды, представлял из себя живую кашу, полную движения, звуков и оригинальнейшего беспорядка. Весь он, от края до края, куда только хватало зрение, был густо запружен всякого рода телегами, кибитками, фургонами, арбами, колымагами, около которых толпились темные и белые лошади, рогатые волы, суетились люди, сновали во все стороны черные, длиннополые послушники; по возам, по головам людей и лошадей двигались тени и полосы света, бросаемые из окон, - и все это в густых сумерках принимало самые причудливые, капризные формы: то поднятые оглобли вытягивались до неба, то на морде лошади показывались огненные глаза, то у послушника вырастали черные крылья... Слышались говор, фырканье и жеванье лошадей, детский писк, скрип. В ворота входили новые толпы и въезжали запоздавшие телеги.
Сосны, которые громоздились на отвесной горе одна над другой и склонялись к крыше гостиного корпуса, глядели во двор, как в глубокую яму, и удивленно прислушивались; в их темной чаще, не умолкая, кричали кукушки и соловьи...
Я, знаете ли, новообращенный.
- То есть?
- Я еврей, выкрест... Недавно принял православие.
Я, знаете ли, до последнего времени совсем не знал бога. Я был атеист. Когда лежал в больнице, я вспомнил о религии и начал думать на эту тему. По моему мнению, для мыслящего человека возможна только одна религия, а именно христианская. Если не веришь в Христа, то уж больше не во что верить... Не правда ли? Иудаизм отжил свой век и держится еще только благодаря особенностям еврейского племени. Когда цивилизация коснется евреев, то из иудаизма не останется и следа. Вы заметьте, все молодые евреи уже атеисты. Новый завет есть естественное продолжение Ветхого. Не правда ли?
Если можно было верить, что он, как утверждал, принял православие по убеждению, то в чем состояло и на чем зиждилось это убеждение - из его слов понять было невозможно; предположить же, что он переменил веру ради выгоды, было тоже нельзя: дешевая, поношенная одежонка, проживание на монастырских хлебах и неопределенное будущее мало походили на выгоды. Оставалось только помириться на мысли, что переменить религию побудил моего сожителя тот же самый беспокойный дух, который бросал его, как Щепку, из города в город и который он, по общепринятому шаблону, называл стремлением к просвещению.
Помолчав немного и видя, что я еще не уснул, он стал тихо говорить о том, что скоро, слава богу, ему дадут место, и он наконец будет иметь свой угол, определенное положение, определенную пищу на каждый день... Я же, засыпая, думал, что этот человек никогда не будет иметь ни своего угла, ни определенного положения, ни определенной пищи.
Найдутся наверняка недоумки, которые увидят в рассказе "антисемитизм", кого возмутит ход рассуждений персонажа-выкреста о том, что "иудаизм устарел".
Но при чем тут Чехов? У этого героя был абсолютно реальный прототип, так что писатель ничего не придумал, только художественно подал и преобразил, он предельно объективен, излагает мысли своих различных персонажей. Приписывать их автору - все равно что приписывать ему же логику мыслей героини маленького, но очень знаменитого комического рассказа "Драма". Мы его знаем благодаря Фаине Георгиевне Раневской, которая творчески переделала образ дамы-графоманки Мурашкиной в незначительных деталях.
Чехов не солидаризируется ни с кем из персонажей только что прочитанных мной рассказов (потом, возможно, такие были, но в 1887-88 годах - нет). Более того, я бы сказал, что в них нет положительных героев. Отрицательные есть, и весьма омерзительные - типа папаши из рассказа "Отец" или гнусных барышень из рассказа ИЗ ЗАПИСОК ВСПЫЛЬЧИВОГО ЧЕЛОВЕКА. А положительных, целиком "хороших" нет, хотя есть те, что вызывают сочувствие, но это другое дело.
Что ж, такова жизнь, реальность. Но редко кому дано объективно и художественно ее воспроизводить.
Чехов. Психологические триллеры
Антон Павлович Чехов. Подлинная фотография 1897 года, спустя 9-10 лет после написания рассказов, которые я сейчас продолжаю читать.
Велико жанровое разнообразие этой прозы, есть юмористические зарисовки, та же "Драма, о которой уже шла речь, но юмор всегда на грани черного, а то и за гранью, переходящий в сарказм, как в рассказе "Беззаконие", где фигурирует младенец, или "Лев и солнце", это уже сатира.
Но есть и тот жанр, что я вынес в заголовок. Именно триллеры, пусть они и небольшого размера, но Чехов умел на самом малом пространстве дать больше содержания и породить больше эмоций, чем многие романисты в безбрежных своих фолиантах. Тут краткость - не просто "сестра таланта", а врожденное свойство стиля, и жанр, происходящий от английского глагола to thrill, тут выдержан четко и уверенно.
Вот и некоторые примеры
Рассказ "Володя" - не путать с "Володей большим и Володей маленьким"! Это более поздний, о нём пока речи нет - про самоубийство парня лет 16, гимназиста-старшеклассника.
Откровенно говоря, это невероятно трудно - сделать достоверным такой поворот сюжета, такой финал, не всегда получается и у великих. Однако у Чехова тут получилось, "жестокий" автор не оставляет никакого иного выхода своему герою.
Вообще, у меня сложилось впечатление, что в 80-е - 90-е годы XIX века по России прошла волна самоубийств подростков и юношей, о чем свидетельствует не только литература, но, например, дневник Суворина, у которого сын застрелился, и это было чуть ли не типично, почти рутиной. Уж не знаю, почему. Мне в принципе непонятно это явление, мне ажется, что это психическая болезнь, но это сложная тема.
Еще психологический триллер Чехова - рассказ "В сарае", тоже про самоубийство, но поазанное не напрямую, а опосредованно, через восприятие слуг, дворника и так далее. Аж до дрожи, что и говорить!
Еще пример - замечательный рассказ "Холодная кровь". Это триллер не просто психологичесий, но и бытовой, если можно так выразиться. Тут никто не гибнет, из людей, по крайней мере, да вообще с людьми ничего страшного не происходит. Но при этом мне безумно жалко быков, на мой взгляд, главных героев рассказа, все-таки нельзя так издеваться над живыми существами, о чем Чехов как бы нейтрально повествует с душераздирающими подробностями.
Ну и в триллере бывает уместен язвительный юмор.
Машинист молчит и задумчиво оглядывает шапку. По лицам обоих видно, что у них есть какая-то одна общая тайная мысль, которую они не высказывают не потому, что хотят скрыть ее, а потому, что подобные мысли передаются молчанием гораздо лучше, чем на словах. И старик понимает. Он лезет в карман, достает оттуда десятирублевку и без предисловий, не меняя ни тона голоса, ни выражения лица, а с уверенностью и прямотою, с какими дают и берут взятки, вероятно, одни только русские люди, подает бумажку обер-кондуктору. Тот молча берет, складывает ее вчетверо и не спеша кладет в карман.
Недалекие товарисчи могут зачислить этот фрагмент по разряду "русофобии". Но Чехов знал жизнь и никогда не фантазировал, не выдумывал, не преображал действительность до неузнаваемости.
А есть еще в этом томе один эротический триллер - рассказ "Поцелуй", но о нём речь пойдет в другой раз