Николай Троицкий: Необязательные мемуары. Поездка в детство

Бабушка и ее муж Эразм Николаевич. Эти фотографии висят на стенке в комнате, где жила моя бабушка и где я вырос.

В любых воспоминаниях немало места уделяется детству. Я стал усиленно и напряженно вспоминать, но понял, что мне написать почти нечего, кроме того, что было в первой главе.
Детство было нормальное, человеческое, в общем, счастливое, хотя и не полностью безмятежное, как у всех, но чтобы суметь описать всё это подробно, надо быть, как минимум, Львом Толстым.

О вкусной и полезной пище

Ребенком я был, видимо, не слишком беспокойным, не сильно мучил родных и близких. Правда, капризничал с едой, многого не ел, и это продолжилось в отрочестве, юности, да и во взрослом состоянии. Например, я до недавнего времени терпеть не мог каши. Все, за исключением манной, но той настоящей манной каши, которую умела варить мама, в меру сладкой, в меру густой, я с тех не попробовал ни разу, да и вряд ли придется.
Рис, пшенку, гречку, перловку - бр-р-р - терпеть не мог. Сейчас, конечно, могу съесть, Гречку с подливкой или соусом даже с удовольствием, но в молодости отказывался категорически. То же самое касалось баклажанной икры, да и любой другой примерно такой же, хоть кабачковой, хоть грибной. Просто не воспринимал.
Но и это прошло, ем это всё и нахожу вкусным.

Сладкое в детстве я готов был есть пудами, что тоже банально. Помнится, мы с двоюродным братом, Галиным сыном, обожали облизывать вафельницу, на которой после изготовления вафель, оставалось много крема. Мы проводили границу, деля объект на две ровные половины, и принимались обрабатывать вафельницу ложками и языками. Так же поступали с вареньем, со сгущенкой, да много с чем.
Ближе к тридцати годам я охладел - пресытился, наверное. Но в последнее время снова стал есть конфеты, вафли, печенье, пирожные и торты с удовольствием, хотя и без фанатизма.

Воспитание чувств
Теперь надо почетче разъяснить мои переезды в детско-отроческие годы. До 10 лет я жил в старом деревянном доме, как уже было сказано в первой части. Потом мы с братом и бабушкой переехали вместе в квартиру к Гале.
Не к маме. У нее к тому времени уже была своя квартира, в которой я сейчас проживаю, но она не была приспособлена для воспитания ребенка, да в принципе для семейной жизни.
Мама в шутку так формулировала свой принцип общения с детьми: "Принесите малютку - унесите малютку". В этом была некая доля истины, хотя, безусловно, не вся правда.
На квартиру же к Гале я был отправлен прежде всего потому, что туда переселилась бабушка, которая и занималась мной с утра до вечера. Галя тоже принимала участие в моем воспитании, как и мама, которая постоянно приезжала, но они ходили на работу и не могли столь же внимательно следить за дитятей.

Первые годы после переезда бабушка поднимала меня в 7 утра, чего я терпеть не мог (всегда был и остаюсь классической совой), чтобы ходить в школу. Но к 1976 году, когда бабушка скончалась, я уже худо-бедно сам научился вставать по будильнику.
Еще я очень долго не умел, не любил и не хотел самолично мыть голову, доверял это дело только маме. Хотя и на нее сердился, и с ней ругался, так как она - по моему мнению - мыла мне голову "с остервенением".
А когда однажды мне стала мыть голову мамина лучшая подруга Дагмара, знавшая меня с колыбели, бывшая нам ближе многих родственников, я очень долго сопротивлялся и кричал: "У тебя нет права!" Или "ты не имеешь права!" Мне было уже лет 12, наверное. Впрочем, на мои "правозащитные" крики Дагмара, о которой я обязательно расскажу отдельно, не обращала внимания.

Мирный атом

Квартира, где я тогда жил, находится около улиц Живописной и Тухачевского, хотя числилась по улице Паршина, неподалеку от Серебряного бора, и там еще рядом был стадион "Октябрь" вместе с парком.
Туда мы с Галей и с ее сыном постоянно ходили гулять, зимой - на лыжах, в остальное время пешком, by feet.
В Серебряный бор выбирались не каждые выходные. Чаще ходили к стадиону и дальше, это называлось "пойти на речку". Дальняя часть парка при стадионе упиралась в забор, довольно мощный, за которым находился тоже какой-то парк, и мне очень хотелось туда проникнуть.
Позднее, однако, выяснилось, что аккурат под тем парком, что за мощным забором, располагался ядерный реактор Атомного института имени Курчатова.
Сам институт был тоже рядом, а по соседству еще и институт имени Гамалеи, где разрабатывалось бактериологическое оружие. Веселые места! Весь район считался, да и считается неблагополучным с точки зрения радиоактивного фона. Не знаю, я там со счетчиком Гейгера не ходил, прожил лет восемь, на здоровье не жаловался, и не слышал никаких жалоб от соседей.

Я узнаю окрестные предметы

Осенью 2015 года я решил съездить в родные места. Вот дом, в котором прошло мое детство, отрочество, да и часть юности.

Дом стандартный, обычный, кирпичный. Находится в самой сердцевине микрорайона.
В общем и целом почти всё осталось на своих местах, даже коммерческих говнокиосков налепили там совсем немного. Дома стоят, и кирпичные девятиэтажки, и панельные пятиэтажки, хотя говорили, что их якобы будут все сносить.

Чтобы съездить в детство, я сел неподалеку от метро Сокол на трамвай номер 28, доехал до остановки "Улица Тухачевского". Тут наляпали магазинчиков, хотя сохранилась и парикмахерская, в которой я стригся много-много раз

И двинулся к дому. Вот наш подъезд

Справа от входа - окно квартиры на первом этаже, где жил очень интересный человек, Гавриил Эммануилович Пинес, или просто Гаврила, как его называла мама. Это был настоящий русский интеллигент, секретный физик или нечто в этом роде. Он был слегка горбат, очень вежлив, даже галантен, и, как ни странно, подружился сначала с моим двоюродным братом, Галиным сыном, тогда еще ребенком, ну а затем и со всеми нами.
У Гавриила Эммануиловича было две жены. То ли обе бывшие, то ли только одна из них, но они обе часто к нему приезжали, занимались хозяйством, а он с ними (по очереди) ходил на лыжах или отправлялся в туристические маршруты с рюкзаком и палаткой, ездил "за туманом и за запахом тайги". Был явным неисправимым шестидесятником. С нами Гаврила много общался, брата учил уму-разуму, а со взрослыми у него было много точек соприкосновения и общих тем для разговоров.

Жили в этом подъезде и другие любопытные экземпляры и занятные люди, правда, уже не совсем из интеллигентской прослойки. Например, наш сосед по этажу, называвший себя Александр Борисович, хотя по паспорту он был Авиэзер Борухович Брест. Он был пенсионером, к нему я ходил слушать вражьи голоса, так как у него был транзистор, а у нас тогда еще не было.
А его жена Геня, кассир Универсама, одного из первых, расположенного близ метро "Октябрьское поле", была типичной "кумушкой". Только она не сидела на лавочке перед подъездом, а неутомимо собирала все сплетни и слухи. Узнавала первой, кто с кем спит, к кому ходит любовник/любовница, кто вот-вот женится или разведется, о чем с удовольствием нам рассказывала, хотя нам это было не слишком интересно. Меня вообще отсылали в другие комнаты, но я все равно слушал.
При этом Геня была добрым и отзывчивым человеком, всегда нам по-соседски помогала.
Когда я уже стал журналистом, она все время спрашивала, о чем я пишу. Я передавал ей номера "Недели" с моими заметками, но она жаловалась, что не могла их найти. Когда же я показал ей, ткнув пальцем в подписанную мою фамилию, Геня заохала: "Так я ж это читала, но не знала, что это ты написал!"
Оказывается, Геня, как и подавляющее большинство читателей газет, никогда не смотрела на подпись, только на заголовок. Массового читателя совершенно не интересуют авторы чтива, и авторское тщеславие журналистов зиждется на зыбучем песке.

Еще в подъезде жили две Вали, одна с шестого, другая - с восьмого этажа. Обе Вали были простыми русскими бабами, крикливыми, хабалистыми, как я теперь понимаю - внешне довольно привлекательными, хотя и стремительно полневшими. Обе работали в торговле. С ними почему-то подружилась мама, особенно с Валей с восьмого этажа, у которой был муж Йонас, латыш-милиционер, спокойный и строгий, он уравновешивал свою базарную супругу. Валя трудилась в промтоварном магазине, периодически что-то нам доставала, в том числе хорошие ценные книги.
Муж другой Вали, Володя, был водитель и алкоголик, явление противоестественное, но широко распространенное.

Еще в подъезде жил интеллигентообразный мужичонка с залысинами, которого я прозвал Прообразом. Дело в том, что на поминках по вышеупомянутому Александру Борисовичу, в похоронах коего участвовал чуть ли не весь подъезд, этот мужчина (его имя-отчество я забыл) произносил тост и сказал, что покойный выглядел в гробу "словно прообраз", причем ему так понравилось это сравнение, что он повторял его в течение всего застольного мероприятия. Так и сам стал Прообразом. С моей легкой руки его никто из наших иначе не называл.
Наконец, чтобы завершить сагу о подъезде, скажу, что жил там некий пенсионер номенклатурного вида и по фамилии Шепилов. Был ли это тот самый "примкнувший к ним Шепилов" или просто однофамилец, я так до сих пор и не знаю.
Жил там еще полковник Рабинович. Естественно, тыловик, где-то служивший по хозяйственной части. Но он ни с кем из нас и наших хороших знакомых не общался.
А в доме, в другом подъезде, жил еще некий Василий Васильевич, председатель домкома, надоедливый общественник, который вечно приставал и придирался к нам, когда мы гуляли с собаками.
Так вот, однажды наш пес Тим этого хмыря чуть не покусал. Гулять с собакой вышла мама, а Василий Васильевич подскочил к ней, сильно размахивая руками. Тиму это так не понравилось, что он с рыком бросился на общественника. Тот трусливо удар и больше к нам не приставал. Хотя пес до и после этого подобных подвигов не совершал, и вообще был трусоват, очень боялся доберманов, догов и разных прочих окрестных кобелей.
Наконец, в соседнем подъезде жила прекрасная женщина Людмила Павловна, которая вылечила и таким образом спасла моего кота. В нашей квартире жили две собаки и кот, но об этих друзьях человека я обязательно расскажу отдельно.

Вот я стал вспоминать соседей по подъезду и дому - и даже удивился: сколь многих я помню. Не всех по именам-отчествам, но хотя бы по внешности, и они проходят перед моим внутренним взором. Мы постоянно общались, периодически заходили другу к другу в гости, хоронили и гуляли на свадьбах друг друга... А в своем нынешнем подъезде я практически никого не знаю, даже на своем этаже. Такая вот настала некоммуникабельность и разобщенность

Вот улица Паршина. Улица моего детства. Как ни странно, вокруг этого перекрестка почти ничего не изменилось. Эдакий островок прошлого, не загаженный безобразной, бездарной, бессмысленной и беспощадной застройкой имени Юрия Лужкова, которой полным-полно в микрорайоне.
Даже в собачью площадку, где я когда-то гулял с нашими псами, втюхали здоровенный домище. И у соседней школы, куда ходил мой двоюродный брат, отрезали кусок территории, чтобы и туда вставить дом.

А вот так называемый "Иностранный дом". Там жили семьи военнослужащих из стран Варшавского договора, работавших в Москве. Хоть они были гражданами братских соцстран, советских людей к ним не подпускали, огородили двор забором, а на входе был КПП.
Тем не менее дети из Иностранного дома прибегали в наш двор. Помню, я демонстрировал двум девочкам-мадьяркам свои "знания" их языка: "Нем тудом мадьяр", то есть "Не говорю по-венгерски". Девочкам это нравилось, да они сносно изъяснялись по-русски, так что языкового барьера, в отличие от забора между нашими домами, между нами не было.
Забор, как видите, сохранился, хотя и весь в дырках. Кто теперь живет в том доме, понятия не имею

А вот библиотека, где я впервые в жизни прочитал Шекспира. Да, было такое! В читальном зале я сначала взял и долго изучал Театральную энциклопедию, так как мне это было интересно, а потом перешел к "Вильяму нашему Шекспиру". Начал я, как это ни парадоксально, с "Бури", затем почему-то перескочил на "Юлия Цезаря", и лишь потом стал читать "Гамлета".
Мне понравилось. До того понравилось, что читаю и перечитываю по сей день. Когда же читал в первый раз, было мне лет 13-14. И тогда я читал, разумеется, в русских переводах. С Шекспиром в оригинале впервые познакомился в девятом классе, года два спустя, после чего очень хорошо, местами наизусть, знал весь шекспировский корпус. Да теперь забыл, к сожалению. Но это уже другая, очень грустная, история деградации моей деятельности и личности