Ложь во спасение самолюбия 

 Вообще хочу вам сообщить, что редакционная политика (любого издания, хоть газеты, хоть журнала, хоть интернет-сайта) держится на вранье. Самого разного рода, но часто это бывает классическая ложь во спасение, правда, достаточно мелкого масштаба. Всегда есть постоянные авторы и сотрудники, которыми руководство СМИ дорожит, но у которых порой что-то не получается. Не годится заметка для публикации по самым разным причинам, а прямо говорить автору, что у него вышла лажа, нельзя. Ну, то есть, лучше не надо - обидится, рассердится, выйдет конфликт, нафига это надо? Тут-то включается сложный механизм вранья. Весьма помогает ступенчатая структура, когда есть просто редактор - редактор отдела - заместитель главного редактора - главный редактор - некая супер-высшая инстанция, по-разному именуемая. В "Мегаполис-Экспрессе" это был шеф-редактор, он же владелец, за которым оставалось последнее слово. И вот вся эта живая ступенчатая структура начинает интересную процедуру. Каждый нижестоящий сочувственно разводит руками и говорит: "Старик (или моя дорогая, гендер не имеет значения), я бы охотно поставил эту твою заметку, но редактор отдела/зам главного/главный/шеф-редактор против, почему-то ему не подошло", и так до самого верха. Наш босс так и говорил: если не хочешь ссориться с автором, вали всё на меня! Мы так и делали, и не один раз. Валить на начальника всегда приятно, на него все шишки сыплются, а сам остаешься чист и в хороших отношениях с автором отвергнутого материала. Я как первый заместитель главного редактора нередко участвовал в подобной процедуре, а вот со мной как с автором ее ни разу не провели, да я бы и не поверил. 

 Смерть в портфеле редакции 

Заметки в принципе бывают двух родов: первый - те, которые ставить, публиковать нужно; второй - те, которые публиковать, ставить можно. О тех, которые публиковать нельзя, и говорить нечего. А вот заметки второго рода частенько подолгу лежат в символическом "портфеле редакции" (том самом, который якобы "переполнен", вечный предлог для вежливого отказа). Ждут удачного момента, когда образуется дырка и не хватает заметок, которые ставить нужно. Порой долго ждут, а чаще всего так и не дожидаются. Вот так произошло с воспоминаниями об Анне Герман, которые принёс нам в "Неделю", в отдел литературы и искусства Александр Жигарев, поэт-песенник, журналист и переводчик с польского. Классический случай заметки, которую ставить можно - добротная, толковая, грамотная, но без изюминки, без хотя бы намека на сенсацию или неожиданный поворот. Взяли мы эти воспоминания - и отложили в долгий ящик: может понадобиться. Пролежал материал несколько месяцев, да тут автор вдруг взял и умер. В мае 1987 года. И ведь солидный, серьезный автор. Но не дождался... Спустя некоторое время принес нам свою заметку (о чем, не помню, хоть убейте) некий свободно бродящий журналист Михаил Казаков (через "а"). С жутко неприятной внешностью и заискивающе-издевательскими манерами. Увидев кого-либо из нас, сотрудников отдела, он вскрикивал восторженно: "Какие люди!" и начинал выпытывать, когда же мы опубликуем его опус. Надоел он мне сильно, и я ему сказал: "Вы знаете, у нас многие умирают, так и не дождавшись публикации". Казаков весь скривился, будто в него кислотой плеснули и буркнул что-то вроде "не дождетесь!" Да мы и не дожидались. Чем кончилось дело в "Неделе", не помню. Но потом Казаков возник в "Общей газете", ухитрился пробить в печать какую-то свою заметку, чем вызвал вскоре немалые неприятности, так как автором оказался недобросовестным. Спустя еще лет 7-8 он возник уже в "Мегаполисе", увидел меня, вскрикнул в своей манере "Какие люди!" Но тут уж я использовал весь свой "аппаратный вес", чтобы не допустить его публикации. А сам он пусть живёт сколько угодно. 

 Попал под пушкиниста 

\

 Самые разные и даже парадоксальные случаются коллизии. Ходил к нам в "Неделю" некий самодеятельный и безумный (как потом выяснилось) пушкинист по фамилии Искрин. Всё подсовывал нам свои "сенсационные открытия". Без малейшего шанса на публикацию, но - вдруг! Партия и правительство вручили Государственную премию в области литературы и искусства, да причем людям достойным, так как шла перестройка, и с интеллигенцией активно заигрывали. Редактор отдела Мальгин придумал такую веселую комбинацию: про каждого лауреата опубликуем по две заметки, pro и contra, причем "контра" пусть будет заведомо бредовой, на контрасте. Среди удостоенных Госпремии был пушкинист Бурсов (как сейчас помню), тут-то и пригодился Искрин, который что-то против Бурсова имел (дилетанты часто завидуют профессионалам), и мы тиснули его графоманскую заметочку, вдвое ее сократив и выкинув всю ругань. Однако Искрин весь светился от счастья. И принёс нам еще целый ворох своих "открытий" в пушкинистике. Понятно, что мы больше не собирались его публиковать. Он выждал примерно год, после чего обиженно возроптал: если не хотите печатать, то верните мне мои рукописи! Нет-нет, у него всё было отпечатано на машинке, но такие машинописные экземпляры традиционно называют рукописями. Я пошел возвращать ему эти самые "рукописи", и вдруг случилось страшное - одну из своих статей он не обнаружил! Я легкомысленно сказал, что, мол, могли потерять. И тогда я вдруг понял, что имею дело с сумасшедшим. У маленького круглого тихого человечка - каким был, а точнее казался Искрин - засверкали глаза, прорезался мощный голос, чуть ли не бас. "Моё открытие! Его украли, чтобы присвоить!!! Как вы посмели?!" И он чуть не бросился на меня... Хорошо, что на входе в "Известия" стоял милиционер, а то пушкинист мог бы меня растерзать. Сумасшедшие страшны в гневе. Ей-богу, не помню, чем закончилась история, нашли ли мы "открытие", да это не имеет значения. Мальгин, конечно, редкостный говнюк, но в данном случае я его обвинять не стану. Он придумал хорошую комбинацию. А издержки неизбежны.